Черновики к Смотри

Решила повыкладывать черновики. Там есть некоторые места, которые мне самой нра, но в основном это психоделика, настроенческое и фрирайтинг. И да! Их как раз можно не закрывать, там все очень невинно. Мне нравится лазить в кухне хороших писателей, думаю, моя мало кого заинтересует, но пусть в общем, тут лежат).
СМОТРИ, СМОТРИ НА НЕБЕСА

Моим любимым.



Он терял последние силы.
Все напрасно.
Зачем он только оглянулся? Они были слишком близко.
В груди, внутри живота невыносимо пекло. Каждый вдох был мукой.
— Не-ет!
И он из последних сил вцепился в траву, полз на коленях вверх по насыпи - туда, где слышался рев моторов.
Дышать не мог. В легких — словно расплавленное стекло. Перед глазами плыли красные круги.
Машины, отделившиеся от кромки леса, неумолимо приближались. Казалось, они не слишком спешили, словно тоже понимали, что ему не уйти.
В одной из машин шел неторопливый разговор:

— А посмотри, мальчик наш в какой хорошей позиции. Его сейчас снять — раз плюнуть. Давай, а? Потом Рустаму читать дальшескажем, что нашли его уже готового. А то он долго еще гоношиться будет, а нам за ним бегать…
— Эльшан, да кто ж против? — ответил водитель, поглядывая на насыпь. — Только за нами Ильяс едет, так вот он Рустаму тебя сдаст, и придется тогда тебе самому за мальчика отрабатывать.
Посмеялись.
— Сейчас пацан как раз на трассе будет и мы уже на повороте, там же его и встретим, посадим в машину и к Рустаму, а он пусть сам потом разбирается.

В голове билась только одна мысль: «Нет, нет! Господи, не допусти, нет!»
По лицу текли слезы, страшно было потерять хоть секунду чтобы их вытереть.
Пролез под ограждением, протягивал в отчаянии руку. Никто и не думал останавливаться — скоростной участок.
— Ну, тогда…
Выскочил на дорогу, впереди скрипел тормозами огромный грузовик.
— Хорошо, если быстро…
Даже сделал шаг или два навстречу. Вывернувшись из-под колес, вскочил на подножку и рванул дверь на себя.
Его встретила такая волна мата, что показалось, будто она просто вытолкнет его обратно. Водитель, одной рукой удерживая руль, другой схватил его за ворот плаща, затащил внутрь, захлопнул дверь.
Саша повалился на пол кабины, мертвой хваткой вцепился в ногу водителя и только повторял, как заведенный:
— Не останавливайтесь, не тормозите, пожалуйста, не останавливайтесь!

Никак не мог отдышаться, вдох по-прежнему был со всхлипами, в груди, казалось, горит огонь. Прошло, наверное, минут пять, пока Саша понял, что водитель протягивает ему бутылку с водой.
— На, выпей, камикадзе хренов.
По-прежнему не отпуская ногу водителя, словно она была его последним спасением, потянулся другой рукой за бутылкой, никогда еще глоток воды не был таким откровением, словно сама жизнь вливалась в горло. Саша исступленно глотал воду, она лилась по подбородку, по шее, по груди, уже напившись, вылил немного воды себе на голову, вытер мокрой ладонью лицо, и только потом взглянул на своего спасителя.
— Послушай, малой, я не знаю, что ты натворил, но ребята, которые за тобой гонятся, мне совсем не нравятся. Скоро будет стоянка большая. Выходи незаметно, а потом разбирайся сам. Понял?

Что ж тут было не понять? Саша всё так же сидел на полу кабины, дыхание возвращалось с трудом, постепенно начал чувствовать запах бензина, слышать рычание мотора, а не шум крови в ушах. Водитель, белобрысый мужик в майке-тельняшке, поглядывал на него изредка.
— Откуда ты такой нарядный взялся?
Посмотрел на свои руки, унизанные кольцами, начал стаскивать их с пальцев и засовывать в карманы. Одно положил на сиденье рядом с водителем, прежде чем выскользнуть из кабины на огромной стоянке.
Бежать было некуда. Асфальт с выбоинами, залитыми бензином. Заправка. Ларьки.
Саша всю жизнь будет помнить, как метался среди огромных фур - все были запечатаны, закрыты, - пока не увидел наполовину заржавевший прицеп под брезентом. Влез в него, протиснувшись под тент, и провалился в сено, которым тот был набит почти доверху, знакомый деревенский запах. Саша пытался пролезть вглубь, сухие ветки кололи шею, спустя минуту услышал голоса совсем рядом с собой.
— Ей, мужик, — кричали кому-то, — тут щас пацан пробегал. Не видел куда?
Саша не слышал, что отвечали, слова долетали каким-то странным эхом. Затих - главное, чтобы они не услышали шелест сена. Удаляющиеся голоса матерились.
— Собак, что ли, пустить? — услышал он издалека и похолодел.
Спустя вечность машина тронулась, словно в полуобмороке сжался, обхватив голову руками, задирая вверх воротник, чтобы защититься от пыли и ости, которые сыпались отовсюду, боялся раскашляться. Куда они едут? Ему было все-равно, лишь бы подальше от той залитой кровью дороги. Сколько длилась эта тряска? Не было сил сидеть согнувшись, на спину наваливались тюки соломы. Пролез ближе к борту и попытался потихоньку выглянуть в щель между брезентовыми полотнищами, но мало что увидел: машины, в основном грузовые. В какой из них опасность? Чувствовал себя потерянным, как маленькая щепка, которую несет по весне быстрый ручей.
Солнце было уже низко, когда машина остановилась.
— Эй, пассажир, вылазь, — услышал он около борта. — Конечная, Красногорск. Мы на Литвиновку сворачиваем.
Саша спрыгнул на землю, водитель, не глядя на него, уже залазил в кузов.
Вдали виднелись одноэтажные дома, за ними, словно в дымке, поднимались высотные здания и трубы заводов. В нескольких метрах впереди он увидел большие крашеные железные буквы: «Жители Красногорска приветствуют вас».
Вошел в город уже к вечеру и, наконец, пошел дождь, который собирался с утра.
Шел по улицам к центру, шарахаясь от гудков машин, постоянный гул города давил на уши. Ноги уставали шагать по твердому, как камень, асфальту, вокруг множество незнакомых, равнодушных лиц. Единственное, что ему хотелось, это спрятаться, скрыться, забиться куда-нибудь в угол от холодных струй дождя, от воспоминаний, от боли и растерянности. Случайно увидел покосившуюся надпись «Ломбард». Меняла смотрел на него подозрительно, когда он предложил в залог кольцо. Долго разглядывал через маленькую лупу, не глядя в глаза, назвал цену. Саша не знал, что сколько стоит, про деньги последний год думать не приходилось, на всякий случай сказал:
— Мало.
Меняла - мужик лет пятидесяти, неопределенной национальности, цепко взглянул на Сашу, тот выдержал взгляд, поежился.
— Откуда кольцо? — спросил без выражения.
— Подарили, — в голосе слышалось напряжение.
Меняла хмыкнул, полез в барсетку на поясе, отсчитал деньги, подал ему. Саша начал пересчитывать приличную, как ему показалось, пачку.
— Что вечером делаешь? — голос был таким же бесцветным.
— Занят! — Саша так и не успел досчитать деньги, но ему показалось, что мужик сколько-то добавил к обещанной сумме, поспешно вышел из полутемной лавки, хлопнув дверью.

Долго ходил по городу в поисках жилья, хотелось забиться в ближайшую подворотню, мелкий дождь уныло сеялся с серого неба. С мокрых волос на спину текла вода, рубашка липла к телу. Объявления на столбах и остановках не читал, потому что все-равно не знал адресов. Сел в первый же автобус, который увидел, и ехал, сам не зная куда. Когда увидел большой перекресток, вдали большую площадь с памятником Ленину, много больших магазинов, подумал, что это центр, вышел.
Долго бродил среди огромных серых домов, спрашивал, не сдают ли где квартиры. Дождь наконец-то кончился, но было по-прежнему пасмурно и сыро. Бабуськи во дворах на него смотрели подозрительно, по большей части все отвечали, что квартиры не сдаются. Совсем потерявший надежду, спросил у бабулек, стоящих возле одного из подъездов. Сначала все покачали головами, внимательно его разглядывая, когда вдруг одна из них вспомнила про какую-то Семеновну. "Она сейчас на рыночке у магазина торгует", - объяснили ему, куда идти.
Крепкая тетка в кожаной куртке, с черными бровями в палец толщиной и губами в морковной помаде, отдала ему ключи, после того, как пересчитала деньги. Она не согласилась сдавать ни на день, ни на два, ни даже на неделю. Только на месяц, и деньги вперед. В квартире мебели нет, позже подвезут.
— Ты кто будешь? — спросила она.
— Студент.
— А вещи где, студент?
— На вокзале, завтра принесу.
Когда она спросила про паспорт, ответил, что оставил его вместе с вещами и завтра обязательно принесет. Готов был пообещать, что прямо сейчас перепилит себе шею тупой пилой, лишь бы тётка наконец от него отстала.
— Не вздумай сюда свой табор приводить, студент, — сказала она на прощание, — а то быстро с вами разберутся.
Саша кивнул, стараясь не смотреть на крупный бордовый нос в оспинах, и зашел в квартиру.

Надеялся, что когда наконец-то останется один, станет лучше, не придется смотреть в лица чужих людей, можно будет остановить, наконец, эту бесконечную дрожь, когда все тело колотит, словно в лихорадке, но стало только хуже. Стоял посреди пустой комнаты, смотрел на обои с крупным рисунком, вдыхал запах затхлой квартиры, чьей-то недавно ушедшей отсюда жизни. С потолка свешивались куски побелки, обои отстали от стен около пола и топорщились некрасивыми воланами. В соседних квартирах слышались приглушенные разговоры, в квартире сверху играла музыка: «И снова седая ночь, и только ей доверяю я…»
Саша долго стоял посреди комнаты, потом рухнул на колени, как молодой бычок, которого ударил в голову отважный матадор. Думал, что сможет заплакать, закричать, безумно разрыдаться, но, к своему удивлению, не мог. Тупо стоял на коленях и смотрел на крашеные половицы с глубокими щелями. Его поглощало огромное, бесконечное удивление: вот он - свободен, как когда-то мечтал, и нет Влада, которого несколько месяцев назад искренне хотелось убить. Понимал, что если бы Влада не убили, тогда пришлось бы умереть ему. Все получилось, можно сказать, к лучшему. Но ему было безумно плохо, думал, что нужно прийти в себя, и тогда как-то все наладится, но как и когда? Не мог закрыть глаза, потому что видел только залитое кровью лицо.
Обхватил себя руками, сжал пальцами кожу плаща и ткнулся лбом в пол, ему хотелось сжаться как можно сильнее, стать совсем маленьким, незаметным для своей боли. Сам себя сжимал в объятиях, иначе мог просто распасться на куски, развалиться от тоски, хотел оплакать свою возможную смерть и смерть Влада, которая свершилась, но у него не было сил на эти два горя. Сидел согнувшись: вцепился руками в волосы и тихо качался. Он жив, он очень хотел жить, у него получилось, но теперь сам этому не рад. Уйти следом? Хорошая мысль. Но как только она пришла ему в голову, пополз на четвереньках к окну по грязному полу, с трудом переставляя руки и ноги. Схватился руками за деревянный с облезшей белой краской подоконник, вытянул себя на руках, поднялся на ноги; подоконник скрипел жалобно, кусочки краски хрустели и отрывались под пальцами, грустно сыпались на пол. Квартира была на втором этаже пятиэтажного дома. Не так высоко, но ему было непривычно после деревенских домов. внизу видел двор напротив, песочницу, качели, деревья за окном. Быстро темнело, дети из песочницы и взрослые с лавочек ушли со двора, в окнах загорались огни. Стоял и смотрел на чужую жизнь: в этих квартирах люди любили, обнимали друг друга, ему оставалось только смотреть на них из темноты. В ушах звенела тишина, его внутренняя пустота и тишина, потому что у соседей играла музыка, громко хлопнула дверь в подъезде.

Его спасло дерево, точнее - ветка. Она была прямо у окна и иногда качалась от ветра, если смотреть на эту ветку, то кажется, что держишься на поверхности сознания. Потому что стоило только закрыть глаза, он видел траву, кровь, залитое ею лицо… Резко открывал глаза и цеплялся взглядом за ветку. Недалеко от окна виднелся другой дом, окна в нем светились и были видны расплывчатые тени, окна постепенно гасли, но ветка оставалась всегда с ним. Сидел у стены рядом с окном и внимательно вглядывался в темноту; было непривычно слышать шаги у себя над головой. Из соседней квартиры несильный мальчишеский голос пел:
«Старый лес, мы ведь не понимали,
Лето не будет вечным, осень нас разлучит.
Старый лес, по полосе асфальта
Я покидаю место нашей любви,
А лес все молчит».

Его охватила безумная, бесконечная, нечеловеческая усталость, не дававшая дышать, но в эту ночь он не мог бы уснуть - внутренняя дрожь, почти незаметная, не давала расслабиться ни на секунду.
В соседнем доме постепенно погасли окна, затихли соседи.
Саша осознавал, что и сейчас сидит точно так же как сидел целыми днями во флигеле, на полу в углу. Остаться или уйти? Не мог и не хотел сейчас решать, все потом.
Сидя у стены, смотрел в одну точку, и в какой-то определенный момент понял: все, он больше не выдержит и свихнется вот прямо сейчас. И тут в углу что-то зашуршало и зашевелилось. Вскрикнул, вскочил, рванулся к двери, волна паники затопила мозг. Потом, уже от двери, оглянулся и, присмотревшись, понял, что в единственной комнате, освещенной уличным фонарем, никого нет. Всматривался в темный угол, там было все тихо. Подошел ближе, наклонился и увидел, как побежал какой-то жук. Потом вспомнил, как студенты, которые приезжали к ним на картошку, шутили и смеялись, поминая этих жуков, они их называли тараканами.

Дыхание остановилось, а потом всхлипнул, засмеялся сам над собой. Очень быстро смех перешел в такие рыдания, что думал, задохнется и сердце остановится - даже сидя во флигеле, не рыдал так. Стащил с себя плащ и уткнулся в него лицом, чтобы хоть как-то приглушить всхлипывания и крики - не хотел, чтобы кто-то его услышал.

Это продолжалось долго, а потом Саша понял, как устал, просто-напросто смертельно устал, и дремал, сидя привалившись к стене, потому что не хотел, чтобы эти странные жуки по нему ползали.
Ему даже привиделся короткий сон, который часто снился потом: он был один посреди ночного огромного поля, перед рассветом туман кусками стелился низко к земле. Саша оглядывался и видел вдалеке высокую фигуру: человек шел к нему, опустив голову, туман цеплялся за его грудь и плечи. Лица не было видно, но Саша знал, кто это. Потом думал, что огонь почти погас, наклонялся к костру, хотел дуть на обуглившиеся ветки, но дыхания не было; задыхаясь, поднимал голову, оглядывался, вокруг уже не было никого, только пустое, темное, затянутое туманом поле…

Утром встал, пошел в кухню, вытащил ящик с вилками и ложками из старого рассохшегося стола. Искал нож, нашел один с закругленным лезвием. Попробовал пальцем насколько острый, нож был очень тупой. Потом под старыми алюминиевыми погнутыми ложками нашел другой, узкий и длинный, тот показался ему поострее. Подошел к треснутому зеркалу на стене, долго стоял перед ним, смотрел. В зеркале кроме него отражалась стена с ободранной темно-синей краской. Из крана капала вода, пахло сыростью и прелью, в квартире наверху топали, в подъезде хлопнула дверь.

Поднял нож. Накрутил на руку толстый жгут волос, начал резать их почти под корень, нож был все-таки тупой, с трудом перепиливал тугие пряди, было больно. Вспомнил, как Влад любил перебирать их ночью уже после всего. Пришлось крепко зажмуриться и с силой выдохнуть, потом поморгал, потому что видно было плохо. Работа оказалась долгой, ножниц не нашел, волосы торчали во все стороны, а ему было все равно. Сложил обрезанные волосы на газету, аккуратно завернул. На последней странице увидел почти сплошные объявления «Юноши» и номера телефонов, поспешно выкинул сверток в мусорное ведро.

Понял, что сойдет с ума, если останется здесь еще. Саша случайно остался жив, но словно никак не мог перестать умирать. Казалось, он застрял в каком-то разреженном пространстве между тем миром и этим. Здесь не было света, не было чувств и мыслей, а только тихая звенящая тоска. Душа уже приготовилась оставить тело, и часть ее ушла в далекие тайные места небытия, но вдруг резко и грубо его вернули к жизни, а душа не успевает вернуться, еще не верит, что есть время, подарок, который из-за его бесконечности и ценности так трудно сразу принять.
В пустой комнате подошел к окну, на улице уже было светло, слышны голоса людей, что переговариваются во дворе, изредка слышалось гудение машин с дороги на проспекте. Взглядом нашел знакомую ветку, ночью она его спасла, сейчас он не хотел ее больше видеть.

Саша подумал, что его неподъемную ношу невозможно оставить нигде, даже если очень захочешь.

Прошел вниз по грязным, заплеванным ступенькам темного подъезда и открыл старую деревянную дверь.
В глаза ударил свет нового дня, а в легкие ворвался свежий утренний воздух. Во дворе на площадке уже возились дети, бабульки у соседнего подъезда оглянулись на него, закрыв за собой дверь, вышел во двор.

***
Мерзкий звук будильника разбудил Антона Кухтина ранним утром двадцать четвертого августа тысяча девятьсот девяносто третьего года, о чем его оповестило бормочущее на кухне радио. Резкий звонок застал Антона в неясных тенях, обнимающим чье-то тонкое, но крепкое тело. Его мечта улыбнулась ему грустно и обещающе и растаяла в сером свете пасмурного утра. Тело Антона жаждало слиться с этим образом хотя бы во сне. Правая рука ему в этом частенько помогала, у Антона под подушкой даже были специальные тряпочки, которые он тихонько стирал по утрам.
На сей раз он был в таком настроении, что даже не захотел поваляться в теплой постели, и тихонько прошел на кухню, чтобы не разбудить мамулю.
Включил электрическую плитку, ей еще нужно было разогреться, прежде чем он смог бы вскипятить немного воды в чайнике. Антон сел за старый стол, покрытый потертой скатеркой, и стал прихлебывать дешевый растворимый кофе с бутербродом из масла «Рама», которым они иногда с мамулей себя баловали.
Сегодня ему предстояло идти на барахолку. Они с мамулей чередовались: одно воскресенье ходил Антон, другое — мамуля. Сегодня была его очередь, еще с вечера они приготовили и упаковали две еще неплохие кофты. Одна из белорусского трикотажа с рисунком, мамуля купила ее перед самой перестройкой в местном универмаге и даже поносить толком не успела. Еще были альбомы по искусству, их Антон покупал, выкраивая деньги из скромной стипендии в пединституте. Они были роскошными, но шли плохо, в то время мало кто интересовался толстыми, хорошо изданными альбомами с цветными репродукциями из самых лучших музеев мира.

Антон задумчиво вдыхал немного застоявшийся запах их квартиры. Некоторые невоспитанные соседи говорили, что от него тоже пахнет старой женщиной. Это были просто тупые завистники, они не понимали силу этой священной материнской любви, ведь мамуля всю свою жизнь посвятила только ему.
Она родила Антона поздно. Антон этого не знал, но будучи им беременной, она ходила на аборт, как уже много раз до этого, врач же возмутилась и отсоветовала Антонине его делать.
— Сколько же можно? Родите уже хоть одного, Антонина Степановна! Это ведь тоже на здоровье отражается!

Нелюбимый и невзрачный муж Антонины, кое-как тянувшийся рядом с ней, был разнорабочим в ближайшем АТП, незадолго до рождения ребенка как-то совсем незаметно растворился в застойной российской действительности. Антонина из гордости сначала не подала на алименты, и все надеялась, что муж ее всплывет из небытия. Муж не всплыл, но к моменту, когда Антонину добрые соседушки и нужда заставили подать на алименты и искать его, все уже настолько ускорялись и перестраивались, что искать пропащего было недосуг. Пришла, правда, бумажка с номером могилы на неизвестном кладбище где-то под Курганом за номером 532. Бумажка содержала вопрос, на кого выставлять счет за погребение, на том все и заглохло. Антонина плюнула на всю эту историю, в очередной раз смертельно обиделась на весь мужской род, и больше при Антоне не упоминала бывшего мужа никогда.
Антон слышал об отце только отрывочные шипящие фразы в разговорах мамули с соседками. Как он понял, того человека звали Негодяй и Шелушпонь. Этими краткими сведениями исчерпывались его сведения об отце, других родственников у них не было.
В детстве очень верил в наступление коммунизма, когда все будет бесплатно, и уже наметил себе мороженое по 20 копеек, за которым будет ходить каждый день и брать по пять стаканчиков. Мамуля всегда была холодной и отчужденной, погруженной в свои мысли и обиды, носила длинные и темные вдовьи платья и мало разговаривала с Антоном. Тот рос тихим мечтательным ребенком, старался не надоедать ей и в глубоком детстве дал искреннюю клятву никогда ничем ее не огорчать. Тихонько рисовал в углу, когда не был в садике, поэтому мамуля отдала его в кружок рисования при местном Дворце пионеров.
После школы Антон поступил в Красногорский пединститут на факультет изобразительного искусства. В армию его не взяли из-за недостаточной массы тела и плоскостопия, к тому же мамуля была уже пенсионеркой.
В тот же год был объявлен курс на ускорение всего народного хозяйства, немного погодя ускоренно взорвался Чернобыль. Их с мамулей соседки во дворе шептались, что вот оно, начинается, первое из напророченных после смерти Брежнева несчастий. Двадцать седьмого апреля было сообщено об аварии. По телевизору показывали вертолеты, летающие над реактором, сбрасывали какие-то специальные смеси; говорили об эвакуации целого города.
Однажды летом в июльской жаркой ночи он тихонько смотрел телевизор и очень испугался, что мамуля проснется и услышит эту фразу: « У нас в СССР секса нет». Вторая ее часть потонула в смехе: «У нас есть любовь».
Потом на Антона хлынул такой поток секса, что ему и не снилось, но вместе с ним пришло и много другого.
Тогда часто говорили о демократическом социализме, о том, что задул ветер перемен, наступила пора обновления общества, отпраздновали вывод войск из Афганистана.
У них в школе искусств были собрания общества трезвости. Сначала читались речи, оглашалась официальная статистика, потом начиналось чаепитие: из большого чайника разливали что-то вроде странно пахнущей заварки, после чего распевали веселые песни. Некоторых трезвенников с этих собраний уносили более крепкие товарищи.
Потом все стало гораздо интереснее. Появился первый президент, это было так необычно. Президент был очень демократичным, постоянно его показывали в толпе с очаровательной супругой. Антон несколько раз пытался прислушаться к выступлениям первого президента, но со временем должен был признать, что ничего не понимает. Запомнилась только одна фраза: «И это правильно, товарищи!»
Антон тайком смотрел передачи «Взгляд», которые шли поздно, прикручивая кнопку громкости их старенького Рубина до минимума, сидел, припав ухом к динамикам.
Сначала ввели талоны на водку, потом были талоны на сахар и на основные продукты. Дома у них лежала книжечка с проштемпелеванными страничками, они с мамулей аккуратно вырезали маленькие талончики перед походом в магазин.
В их пригородном районе начали закрываться предприятия: часовой завод и обувная фабрика. Людям объяснили, что производство было нерентабельным, выпускались несовременные модели, со временем будет закуплено новое оборудование и тогда с помощью иностранных специалистов запустят новые современные линии в отреставрированных цехах, пока же нужно было потерпеть или куда-нибудь перепрофилироваться. Старое оборудование со временем куда-то вывезли, а в обветшалых цехах нашли приют наркоманы и странные личности, но все воспринимали, что так надо - если по телевизору сказали, значит, так оно и есть.

После пединститута Антон работал в школе искусств преподавателем рисования. Про себя он радовался, что выбрал такую скромную профессию. Теперь у него был небольшой, но стабильный заработок, вместе с мамулиной пенсией это позволяло вполне скромно существовать.
Когда начались перебои с зарплатами, им объясняли, что деньги не приходили в Гороно, Антон слышал туманные слухи, что деньги стали где-то крутить. Всюду звучала фамилия Мавроди, люди вкладывали деньги в его акции, за которые обещали большой процент. Деньги превратились в пыль, но из телевизора объяснили, что так и должно быть во время перехода от одного строя к другому, что это такая бескровная революция и надо просто потерпеть.
В газетах и по телевизору стали говорить, что надо что-то менять; так, как жили раньше - это неправильно. Неправильность прежней жизни объяснялась расстрелом царской семьи и зверствами большевиков, правильность новой жизни не объяснялась ничем, просто намекалось, что мы должны осознать неправильность прежнего строя и скоро мы будем жить, как в Америке. По каким причинам это должно было произойти, тоже не объяснялось, но все в телевизоре очень эмоционально убеждали, что все будет хорошо, причем совсем скоро.
Союз разваливался, дул ветер свободы. Из телевизора сказали: пусть все республики идут, куда захотят, Россия пойдет своим путем. Все были на подъеме и ждали только хорошего.
Антон пил остывающий кофе и вспоминал свои недавно закончившиеся отношения. Вообще, ему с женщинами почему-то не везло, может быть, потому что он еще не определился в своих жизненных приоритетах. Ему всего двадцать шесть лет, слишком молодой, чтобы останавливаться на чем-то одном. Мамуля никогда не одобряла его редких избранниц, они все были распущенными и меркантильными, ярко красились и одевались, ни одна из них не могла сравниться с ней в порядочности. К тому же еще в подростковом возрасте он стал замечать за собой некоторые странности. Например, стоя под портретом Брежнева в день похорон, испытывая сильную скуку в пустой рекреации, он разглядывал потрескавшийся беленый потолок школы и засиженные мухами люстры и провожал взглядом Виктора Селезнева. Тот вышел из кабинета биологии, провел безразличным взглядом по портрету генерального секретаря и по Антону под ним и пошел вразвалочку по коридору. Виктор был крепкий коренастый брюнет, спортсмен. Антон осознал, что Виктор очень красив мужской красотой. Завидовал его быстрым мускулистым ногам, которые он слегка косолапил - тогда это считалось высшим мужским шиком. Антон смотрел на свои худые руки и завидовал накачанным рукам Виктора.
Постепенно он начал осознавать, что ему больше нравятся мужчины, а женщины казались пустоголовыми легкомысленными курицами. Они попрекали, что он так мало зарабатывает, но до их куриных мозгов не доходило, что человек творческий и возвышенный не может копаться на разгрузке вагонов на станции в компании с какой-нибудь голытьбой, да и мамуля бы его туда не пустила.
Иногда Антону казалось, что он ненавидит мамулю, иногда ему снилось, что на нее нападает грабитель и убивает ее самыми зверскими способами, и тогда просыпался с неясным чувством облегчения, но тотчас же гнал его от себя. Когда эти противоречивые чувства начинали одолевать его, шел выпить пива. Вообще, он любил выпить в нормальных компаниях с ребятами.
Его первый сексуальный опыт был во дворе с более взрослым мальчиком. Они елозили членами друг другу между стиснутых бедер, Антон тогда кончил, и потом долго помнил это острое наслаждение.
Мечтал об идеалах античности, когда два мужчины были готовы на самопожертвование и самоотречение.

Антон на цыпочках прошел к себе в спальню и вытащил из-под матраса свой любимый альбом, в котором были только его личные, интимные рисунки, и снова предался вдохновенному рисованию. Ему было около двенадцати, когда он впервые увидел в подсобке кабинета рисования бюст, изображающий юношу грустного и прекрасного, чуть склонившего голову с кудрявыми волосами. Этот гипсовый бюст использовали уже в старших классах для рисования с натуры. Антон придумывал свои истории, связанные с этим образом, много времени просиживал в библиотеках, пытался найти хоть какие-то сведения о странном юноше, память о котором живет столь долго. Он даже завел специальный альбом, где рисовал целые истории с участием его тайного кумира, только несколько лет спустя узнал из книг его настоящую историю.
Не все рисунки были каноничными, иногда Антон рисовал его совокупляющимся с другими мужчинами и испытывал при этом приятное зудящее возбуждение. Он представлял себя то мощным мужчиной, который наваливается сверху на своего кумира и берет свое, не спрашивая, то трепетным юношей, который дарит нежный цветок своей невинности грубому завоевателю. Во второй роли он представлял себя гораздо чаще.
Антон тщательно прятал этот альбом, иногда, разглядывая его по вечерам, испытывал чувство тянущей боли, неясные воспоминания, обиду на последнюю тупую бесчувственную женщину. Иногда в этом альбоме добавлялся какой-нибудь фривольный рисунок. Однажды он задумался, почти не глядя на альбомный лист, и не следил за рукой. С рассеянной улыбкой посмотрел на изображенное им и с ужасом отшвырнул его от себя. Там он увидел, что совокупляется с женщиной: у нее были сухие крепкие бедра, рисовал со стороны изголовья, на голове ее был платок, который обычно носила мамуля, и ноги у нее были жилистые и старые. Захлопнув альбом бурно кончил.
Антон спрятал альбом, полюбовавшись на своего бога, и вышел в прохладное утро. В нескольких кварталах от их дома, на проспекте Ильича, который вел к железнодорожному вокзалу, на барахолке занял место.

***
Саша шел без цели, думал, что потом не сможет найти этот двор, но не беспокоился об этом, сомневаясь, что вернется, шел к центральной улице. В свете разгорающегося утра зеленели деревья, гомонили птицы в еще свежей листве, на дороге шумели машины. Выйдя из-под арки, направился по тротуару к площади, в центре ее стоял памятник Ленину, а левее памятника несколько ларьков. Подошел к ним, разглядывал яркие коробки из-под сигарет, бутылки с красивыми этикетками, вспомнил, что давно уже не ел, купил в одном ларьке горячий беляш, а в другом бутылку водки. Хотел убрать это безумное напряжение, которое сковывало его, мешало свободно вздохнуть. Хотя бы на время расслабиться, все так расслабляются .
Выпил несколько глотков, присел на лавочку, разглядывая дорогу, которая вела неизвестно куда, посреди дороги весело позванивали трамваи. Вспомнил, что несколько раз ездил на них, когда был в Ильичевске с группой на смотрах. Подумал, что Влад лежит сейчас где-то холодный и неподвижный, а он, Саша, может в это же время что-то есть, вот этот мерзкий жирный беляш и запивать его водкой, потому что голодный, потому что сам не помнил, когда в последний раз ел. Это было кощунством, но набивая живот, жмурился от утреннего света, глубоко дышал, боялся сам себе признаться, что рад остаться в живых, чувствовал себя за это виноватым, накатывала беспросветная тошнота, надеялся, что водка поможет. Наконец внутренняя тошнота чуть не переросла во внешнюю, пришлось выбросить остатки беляша в ближайшую урну и долго искать, чем вытереть руку, помогла трава на газоне.
Вышел с площади, перешел дорогу, сел в первый подъехавший трамвай, обхватил бутылку руками и стал смотреть в заляпанное дождевыми брызгами окно. Голова слегка кружилась, напряжение не отпустило, но оно теперь сосуществовало с ватным отупением. Смотрел на проплывающие мимо витрины магазинов, на первых прохожих, высокие дома, балконы, окна, подъезды, так много… не успевал их разглядеть. Картинки беспрестанно менялись, хорошо бы так ехать и никогда не останавливаться, никуда не идти и ничего не решать. Пригревшись под первыми лучами утреннего солнца, под перестук колес погрузился в странное состояние небытия, сколько не напрягал свою память потом, так и не мог вспомнить, что думал тогда и сколько ехал.
— Конечная!
Резкий голос вырвал его из забытья.
Последние полчаса здания по сторонам дороги становились ниже и реже, все чаще встречались одноэтажные дома за заборами, а потом трамвай остановился на большой пустынной площади, окруженной ларьками. Водитель вышел из кабины и сказал:
— Конечная.
Саша огляделся вокруг и понял, что он в трамвае один, вышел с неохотой, шагал мимо ларьков. Ему просто хотелось идти, словно случившееся гналось за ним, и, стоит ему остановиться, оно навалится и начнет рвать его изнутри на части, так хотелось сейчас, чтобы кто-то теплый прижал его к себе, и, может быть, он снова начал бы оживать. Пошел вглубь, за ларьки, вышел на широкий проспект, в нескольких кварталах увидел скопление людей, пошел в том направлении. Шел, слегка размахивая бутылкой, у него не было цели куда-то прийти, просто не мог быть сейчас один.
Саша разглядывал дома вокруг: на балконах развивались простыни, в квартирах жили счастливые люди, им было куда возвращаться. Опустил глаза и увидел вокруг себя шеренги людей, у их ног на подстеленных покрывалах и кусках тряпок лежали детские игрушки, книги, посуда, одежда, шел мимо них словно сквозь строй, и уже было не свернуть.

***

Антон разложил альбомы на стареньком покрывале. Сегодня он вышел позже и ему досталось не самое лучшее место: почти в самом конце, перед вещевым рынком около пригородной станции.
Встряхнул мамулину кофту, вытащив ее из сумки, начал было разгибаться, да так и остался полусогнутым.
Прямо на него шел его юный бог.
Антон видел его, окутанного утренней дымкой и парами от недалекой станции, и удивленно долго приглядывался. И не очень сильно удивился, что его воплощенный в человеческую оболочку оживший бог возник в образе совсем юного бандита, почти мальчика: такие же растрепанные кудрявые волосы, такие же пухлые, красиво изогнутые губы и гладкие полудетские щеки, чуть поднятые к вискам глаза, в которые можно смотреть бесконечно. Одет в обычную бандитскую униформу: кожаный плащ, даже несведущему в этих вещах Антону было ясно, что очень дорогой, хорошая обувь, голубые джинсы. Парень шел, словно во сне, взгляд его растерянно блуждал. Случайно на миг встретившись с Антоном глазами, прошел мимо рассеянно и неторопливо, держа в руках бутылку водки. Антону показалось, что он давно уже видел его именно таким, окутанным тайной печалью, в своих мокрых снах.
Два образа наслоились друг на друга как два кадра кинопленки, и доселе призрачный бог стал ярким и врезался навеки в память. До конца своих дней Антон помнил это утро, горделивый поворот головы, взъерошенные кудрявые волосы. Антон вдруг представил, что его божество будет сегодня собирать с них деньги вместо противного Стаса с рыбьими глазами. В мечтах рисовал, как этот красавчик подойдет к нему, глядя чуть исподлобья; даже если бы он ударил его, Антон был готов целовать его руку, и ноги целовал бы с удовольствием, считал секунды, пока его бог шел мимо их торговых рядов, изумленно оглядываясь, казалось, парень впервые видит, что вокруг него происходит. Восставший со страниц его альбома образ уходил все дальше, терялся в толпе.
Антон хотел бежать за ним, бесконечно смотреть, наслаждаться, пусть этот таинственный гость уведет его хоть на край земли - все равно, быть рядом и видеть, прикоснуться к теплой руке…
Антон не заметил, что какая-то женщина в турецкой кожаной куртке спрашивает про цену мамулиной кофты, он ответил ей резко, женщина, обидевшись, отошла. Прекрасный образ пропал в толпе среди базарной суеты, Антон остался снова один, хороший белорусский трикотаж колол ладони.

***

Саша совсем заплутал на этом рынке среди кричащих людей, которые суетились и толкались. Из киосков слышались песни, кругом "Сникерсы", музыка, вещи, кожаные куртки, вареные джинсы…
— Девочки! Помада! Тени! Тушь! Французская косметика! — Цыганки в кожаных куртках и длинных юбках ходили с коробками косметики в руках.
Какой-то ушлый парень, сидя на коленях перед картонкой с тремя наперстками, выкрикивал: «Кручу-верчу, запутать хочу!» Вокруг собралась любопытствующая толпа, через короткое время какая-то молодая девчонка рыдала, потеряв подаренные мамой сережки. Наперсточник исчез вместе с толпой подельников.
Грязный худой мужик, растягивая старый баян, орал: "Что ж ты, лето, а-а-бищало нам любовь и летний са-а-мый теплый вечер..."
Саша злился на свое отупение, ноги и руки слушались плохо, напряжение не отпускало его, добавились гул в ушах и глухое раздражение. Совсем растерявшись уже мало что понимал, задыхался от запаха шашлыка, близких гудков паровозов, грохота рельс, людского гомона.

Ему хотелось сесть в поезд и ехать в бесконечность. Поезд - это как большой трамвай, только будет ехать сутками напролет, а Саша сможет целыми днями просто смотреть в окно и видеть жизнь, просто видеть ее, если самому жить не получается.
Пытаясь выйти из этой пестрой людской суеты и пройти к вокзалу, попал в какие-то запутанные околобазарные закоулки. Потерянно бродил среди полуразвалившихся ларьков, обломков деревянных прилавков, сваренных между собой железных балок. Остановился в сырой тени большого здания рядом с рынком, смотрел вверх, где на стене блестели первые лучи солнца, которые туда добрались, может быть, это были какие-то склады или запертые железные контейнеры.
— Эй, пацан, — услышал он негромкий голос за спиной.
Саша резко оглянулся. Их было пятеро. В блестящих олимпийках и широких штанах, бритые головы, знакомый образ.
— Закурить есть?